Июль 41 года. Романы, повести, рассказы [сборник Литрес] - Григорий Яковлевич Бакланов

– А я чё говорю! Сколь домов в городе, дак похоронки ведь в каждом дому. Народ обозленный!

И взглядом пригрозила. А потом словно бы вовсе тайное зашептала ему:

– Не знать, дак и не подумашь сроду. Женщина хороша, роботяшша-роботяшша. Ой, беда, беда, чё на свете-то деется! – И тут увидала руку его в рукаве. – Ты чё? Не на войну ли собрался?

– Тихо, Фая, враг подслушивает!

Она и правда оглянулась, прежде чем поняла. Закачала головой:

– Вот Сашу обрадуешь… О-ей, о-ей…

С тем ушла к себе, а он сидел в коридоре на корточках, курил в холодную топку, ждал.

Стукнула входная дверь, тяжелое что-то грохнуло на кухне. Саша, вся замотанная платком, обындевелая, перетаскивала от порога ведро с углем, улыбнулась ему:

– А я знала, что ты придешь. Иду и думаю: наверное, ждет уже.

И смотрела на него радостно. Он подхватил ведро у нее из рук.

– Как ты его несла, такое тяжелое?

– Бегом! Пока не отобрали.

– Опять под вагонами лазала?

– Под вагонами и собирала.

И оба рассмеялись, так ясно прозвучал у нее Фаин выговор.

– Говори, что с ним делать?

– Поставь. Я сейчас из ковшика оболью…

– А вот мы его под кран!

Он встряхнул ведро на весу, не стукнув, поставил в раковину, открыл кран. Зашипело, белый пар комом отлетел к потолку, запахло паровозом. Радостная сила распирала его. Отнеся ведро к топке, огляделся.

– Так! Сейчас мы щепок наколем…

– У нас нечем колоть, – из комнаты сказала Саша. – Я ножом нащеплю.

– Найдем.

Он отыскал на кухне под столом у Пястоловых ржавый косарь; без шапки, с поленом и косарем в руке выскочил на улицу. Смерзшийся снег у крыльца был звонок, полено далеко отскакивало, как по льду. Он гнался за ним, когда прошли в ногу братья Пястоловы. Старший был пониже ростом, коренаст и нес себя с большим достоинством. Он что-то спросил у брата и рукою в перчатке поощрительно потряс над шапкой у себя:

– P-работникам!

Это и был военком, Третьяков разглядел у него на погонах по одной большой звезде. И, помня, что в тылу младшего по званию украшает скромность, приветствовал его, как положено:

– Здравия желаю, товарищ майор.

Василий Данилович так и засветился гордостью за брата, приотстал, всего его открывая обозрению. А тот с высоты крыльца бросил поощрительно:

– Уши отморозишь!

– Ха-ха-ха! – смехом подхватил шутку младший брат.

Пока наколол, собрал – озяб. В кухню вскочил – ни ушей, ни пальцев рук не чувствует. На примерзшем к подошвам снегу поскользнулся у порога в тепле, чуть не рассыпал все.

– Как от тебя морозом пахнет! – сказала Саша и вдруг увидела его руку. – Тебя выписывают? Ты уже здоров?

– Да нет, нет еще! – И честно сознался: – Это я просто хотел показаться тебе.

Но еще не раз в этот вечер ловил он на себе ее взгляд, совсем не такой, как прежде. А когда растопили печь и сидели рядом, Саша спросила:

– Ты на кого похож, на отца или на маму?

– Я? Я – на отца. У нас Лялька – одно лицо с матерью. Вот жаль, фотографии в полевой сумке остались, я бы показал тебе.

– Она младше тебя?

– Она малышка. На четыре года младше.

И Саша увидала, каким добрым стало у него лицо, когда заговорил о сестренке, какая хорошая у него улыбка.

Опять огонь плясал на их лицах и пахло из печи березовым дымком. У Пястоловых все громче слышались голоса за дверью.

– Мне почему-то все время так спокойно было за тебя, – сказала Саша. – Конечно, все эти приметы – глупость. Но когда от тебя ничего не зависит, начинаешь верить. Считается, если сын похож на мать, будет счастливым. Володя Худяков одно лицо был с матерью… Может, потому и было спокойно за тебя, что впереди столько времени! А сейчас увидала твою руку…

– Вот знай, Саша, – сказал он, – со мной ничего не случится.

– Не говори так!

– Я тебе обещаю. А ты мне верь. Я если что-нибудь пообещаю…

Тут Фая появилась в коридоре, поманила Сашу на кухню. Он сидел у печи, смотрел в огонь, пошевеливал прогоравшие поленья, взяв совок, засыпал на них уголь. Затрещало, запахло паровозом, черный спекавшийся пласт задушил огонь. Постепенно из него начали пробиваться синие угарные язычки.

Саша вернулась чем-то обрадованная и смущенная.

– Пойдем к ним.

– Чего мы там не видели, Саша?

– Неудобно, зовут все-таки.

– Послушать, как товарищ майор шутят? Я чего-то не соскучился.

– Мы ненадолго. Пойдем, а то обидятся.

Он видел, она почему-то хочет пойти, что-то недоговаривает. Встал, заправил гимнастерку.

– Загонит меня майор на гауптвахту, передачи будешь носить?

– Буду!

– Помни, сама отвела.

У Фаи, как всегда, жарко натоплено. Пахло кислой капустой, она стояла в миске на столе. Последний раз он ел кислую капусту дома, до войны. И еще пахло жареным свиным салом. Но им только пахло.

Фая захлопотала, усаживая их за стол:

– Чайку попьете!

Братья сидели, оба красные, подбородки масленые.

– Вот она, эта рука его, погляди, – говорила Фая и брала Третьякова за скрюченные пальцы левой руки, показала Ивану Даниловичу. Тот глянул снисходительно круглыми, будто усмехающимися глазами.

– Левая?

И тут только заметил Третьяков, что правая рука военкома, лежавшая на столе, – в черной кожаной перчатке и рукав на ней, как на палке, обвис.

– Вместе-то вам как раз двумя руками управляться, – захохотал Василий Данилович. – Твоя – левая – его – правая, во как ладно!

– Точно! – сказал военком.

– Он, как знал, с детства левша. Бывало, отец ложку выдернет: «Правой люди едят, правой!» И в школе ему за нее доставалось. А как на финской праву руку оторвало, вот она, лева-то, не зря и пригодилась.

И опять военком сказал:

– Точно!

Круглые его глаза сонно усмехались. По выговору был он, наверное, из-под Куйбышева откуда-нибудь; в училище у них старшина, родом из города Чапаевска, вот так же выговаривал: «Точшно».

– Да он в одной левой побольше удерживал, чем другой в двух руках! – похвалялся братом Василий Данилович, а тот молча позволял. – Надо тебе сотню врачей – на другой день сто и выставит. По скольку их каждого готовят в институтах? Лет по пять? По шесть? А он даст двадцать четыре часа на всю подготовку – и вот они готовые стоят. Надо двести инженеров, двести и выстроит перед тобой!

Иван Данилович слушал, посапывал, дышал носом, сонно усмехался. Качнул головой:

– Погляди-ко в буфете, может, и ты перед нами выстроишь чего-нибудь?

Василий Данилович заглянул за стеклянную дверцу, вытащил на свет заткнутую пробкой четвертинку